Утопическая функция и идеология. В отличие от К.Мангейма, противопоставлявшего утопию и идеологию, Блох считает, что в идеологии есть две стороны: одна из них – это идеология как ложное сознание и здесь прямо воспроизводится позиция К. Маркса[i]; с другой стороны, “…в идеологии есть определенные фигуры уплотнения, совершенствования и значения, которые известны как архетипы - когда они касаются преимущественно уплотнения, как идеалы - когда они касаются преимущественно совершенствования, как аллегории и символы - когда они касаются преимущественно значения”[ii]. Идеология, рассмотренная с этой стороны, не украшает, а дополняет действительность, хотя это дополнение является не реальным, диалектически-взрывающим, а лишь идеалистически-абстрактным. Для Блоха важно, что, хотя и по-разному, в архетипах, и идеалах, и аллегориях, и символах происходит “ превышение” (Uebersteigerung) наличного бытия. Такое, пусть и иллюзорное, поднятие над действительностью невозможно без утопической функции, пусть и искаженной. Тогда оказывается, что идеология содержит в себе утопический момент и с этой стороны сама оказывается своеобразной утопией.

 Но как становится возможным такое превышение действительности, возвышение над ней? Блох рассматривает идеологию в аспекте проблемы культурного наследия и говорит о «культурном избытке» (kultureller Ueberschuss), содержащемся в произведениях искусства, науке, философии. Благодаря ему множество творений из давно исчезнувших обществ продолжают жить – как культурно-символические формы – в современной культуре. Этот культурный избыток связан с предвосхищением будущего: «Все до сих пор существовавшие великие культуры являются Пред-Явлением Удавшегося…»[iii]. Всё великие произведения соприкасаются с утопией: «Дух утопии заключен в последнем предикате каждого великого высказывания, в Страсбургском соборе и в Божественной Комедии, в бетховенской музыке ожидания и в латенциях мессы h-Moll»[iv]. Но это означает, что утопический потенциал cуществует и воспроизводится не только в индивидуальных дневных мечтах. Он сохраняется и транслируется в культуре и через культуру взаимодействует с повседневным жизненным миром дневных мечтаний. Тогда культура может пониматься, по справедливому замечанию некоторых авторов, как «резервуар утопических энергий»[v].

   Утопическая функция и архетипы. Блох считает, что не все архетипы поддаются утопической обработке. В этой связи он проводит первое различение архетипов. Те, что связаны с глубокой архаикой, невозможно связать с утопией. Это “истлевшие архетипы”[vi]. Напротив, есть много других архетипов, в которых есть “Невыработанное, относительно Незаконченное, Незавершенное” (Ibidem). Это архетипы, связанные с фантазией, а именно: страна с молочными реками и кисельными берегами (Schlaraffenland); борьба с драконом ( Георгий-Победоносец, Аполлон, Зигфрид); демон зимы, который хочет убить молодое солнце; освобождение юной девы, находящейся в заточении у дракона (Персей и Андромеда); наконец само время дракона и страна дракона (Египет, Ханаан, царство Антихриста перед наступлением Нового Иерусалима). Блох называет “архетипом высшего утопического ранга” сигнал трубы в опере Л. ван Бетховена “Фиделио” и т.д.

   Второе различение: не все архетипы имеют архаическое происхождение, многие возникают в ходе истории: танец на развалинах Бастилии, 7-я Симфония Бетховена… Таким образом, можно говорить об архетипах, связанных и с архаикой, и с историей. 

   Архетипы влияют друг на друга: сигнал трубы в “Фиделио” не смог бы иметь такого значения без штурма Бастилии, а последний - без архетипа бури и радуги, с которым связано спасение. Этот последний архетип переходит из астрального мифа в революционною историю, и действует он без малейшего налета архаики[vii].

   Третье различение: архетипы, содержание которых черпается из человеческой истории или из природы. Эти последние являются “объектоподобными” архетипами ( огонь, вода, молния, свет, солнце, одинокая вершина, буря-радуга и т.д.). Они отражают и выражают реальные шифры природы, о которых речь шла выше.

 Блох не ставил своей задачей классификацию архетипов, его интересовал лишь одни аспект: насколько утопическая функция в состоянии оторвать и преобразовать, просветлить этот элемент прошлого и настоящего.

Утопическая функция и идеалы.   Блох рассматривает соотношение утопической функции и идеалов из двух сображений. Во-первых, утопии как таковые наполнены скорее идеалами, чем архетипами, во-вторых, в идеалах момент предвосхищения выражен более отчетливо, чем в архетипах, где   предвосхищение замуровано, “закапсулировано”. Идеал, согласно Блоху, это цель, обладающая неким совершенством. Предмет идеального представления действует так, как будто он обладает собственной волей, как некое долженствование, обращенное к индивиду. При этом идеал имеет не только свойства цензуры и ограниченность только моральной сферой, как утверждает Фрейд. Идеал имеет аспект свободы, света, надежды. Если в архетипах надежда была погребена где-то далеко внизу, в пропасти архаического, как затонувшие сокровища, то в идеалах она присутствует при свете дня. Идеалы - это и вариации содержания Основы, основной цели – высшего блага. По отношению к этому высшему и предельному содержанию надежды идеалы выступают как средство. Если, например, в социально-политической сфере высшее благо – бесклассовое общество, то идеалы свободы и равенства находятся по отношению к нему в виде средств и от него же получают свое ценностное значение. Блох неоднократно подчеркивает важность сохранения утопической функции в идеалах, поскольку альтернатива удавшести, удавшегося мира – это смерть, третьего не дано… 

   Однако все-таки главное не в этом: Блох говорит о некоем кумулятивном эффекте позитивно-конструктивного утопизирования, где используются идеалы. В результате таких попыток и конструкций утопическое Совесть-Знание ( Блох использует общий корень, присутствующий в обоих терминах: das Wissen - знание, dasGewissen – cовесть) становится умнее, оно учится на своих ошибках и поражениях. Блох вводит такое понятие, чтобы обозначить утопическую оппозицию Существующему. Совесть–Знание никогда не может стать умным, то есть быть опровергнутым властью Существующего. Если это последнее бесчеловечно, если оно плохо удалось, то Совесть-Знание задает масштаб, чтобы измерять несправедливую фактичность. Причем такое измерение носит не внешний, а имманентный характер: «Если утопиями обещан ощутимый наилучший вариант, значит, он был объективно реально возможным»[viii]. Так в онтологию вводится этический момент, который становится своеобразным «категорическим императивом» (А.Мюнстер), побуждающим участвовать в мире-процессе и стремиться к достижению различных идеалов.

 При этом важно, чтобы конечные цели утопии и надежды не отодвигались слишком далеко, иначе получится так, что люди будут спрашивать: что мне до этого? Или же миром будет править бесчеловечность. Блох формулирует гуманистический тезис: «…чтобы ни один живущий не был принесен в жертву позднее рождающимся как средство в борьбе за недостижимую, слишком далекую цель»[ix]. Кроме того, Блох приводит в качестве примера Санина – героя одноименного романа Арцибашева, который спрашивает: почему я должен разрешить повесить себя, чтобы рабочие XXXII столетия не испытывали нужды в пище и половых удовольствиях? Этот разумный, по мнению Блоха, вопрос, не может быть просто отвергнут.

 С другой стороны, существует опасность, что утопия станет плоско-эволюционистской, а ее цель будет находиться «только в чуждых повседневной жизни, плоских заздравных речах, посвященных сияющим вершинам социализма»[x]. Таким образом, следует искать оптимальное соотношение дальних и ближних целей, а также отыскивать утопическую функцию в различных элементах мировой культуры и истории. Наиболее провокативно - в смысле интеллектуального вызова сложившимся канонам идеологической классификации - этот поиск проявился в трактовке христианства.