Особенности политической культуры ГДР
а) Административный антифашизм
Знаменитая фраза: “Гитлеры уходят и приходят, а немецкий народ остается”, столь необходимая оккупационным властям для налаживания минимального диалога с населением, для преодоления нацистского прошлого сыграла негативную роль. Виновными оказались все: монополии, нацистские организации, активисты НСДАП – народ же оказался обманутым. Это была спасительная соломинка, однако за нее ухватились почти все. Акт раскаяния из индивидуального акта переживания виновности превратился в провозглашенное свыше спасительное, но очень далекое от саморефлексии избавление[ii].
Кроме того, на антифашизм были возложены и не свойственные ему функции: он стал государственной доктриной и тем самым одним из основных средств легитимации существовавшего политического режима и руководства со стороны коммунистической партии (а позже СЕПГ) как наиболее последовательного борца против фашизма. Любые политические акции мотивировались исходя из необходимости антифашистской борьбы. Подобное черно-белое видение политической реальности, основывающееся на классовом подходе, заметно сужало возможности адекватного анализа происходящих в обществе процессов.
Следует отметить, что определенные трудности были связаны и с тем, что понятие антифашизма являлось производным от понятия фашизма и в зависимости от характеристики второго оно могло наполняться различным содержанием. Антифашизм рассматривался прежде всего как форма классовой борьбы против “открытой террористической диктатуры наиболее реакционных, наиболее шовинистических, наиболее империалистических элементов финансового капитала”, против национального нигилизма[iii]. Однако там были и иные аспекты: поскольку сам фашизм понимал себя как антилиберальную и корпоративную идеологию[iv], то антифашизм понимался как либеральный принцип свободы. Именно последний аспект являлся столь привлекательным для представителей творческой интеллигенции, возвратившихся после войны в ГДР[v], и именно из-за него впоследствии у них возникали конфликты с властью.
Распространение антифашизма из сферы политической идеологии на сферы культуры, морали превращало его в средство манипуляции общественным сознанием. Однако эффективность его применения была ограничена вкладывавшимся в него рационалистическим содержанием. Предпосылкой полного развития личности считалось усвоение знаний и идей прежде всего в виде чтения книг. Если фашисты сжигали книги, то задача антифашистов заключалась в том, чтобы восстановить статус книги как символа гуманизма и просвещения. Чтению отводилась особая роль в воспитании человека и преобразовании его внутреннего мира: ”Чтение нельзя поставить в один ряд ни с каким другим видом умственной и культурной деятельности”[vi]. Культура чтения объявлялась индикатором всей культуры: ”...Там, где в упадке культура чтения, приходит в упадок культура в целом”[vii].
Но упор на чтение, на восприятие слова означал и определенную рационализацию общественного сознания и всякой деятельности, в том числе и антифашистского воспитания (перевоспитания.) Последнее, по мнению известного кинорежиссера из ГДР Конрада Вайса, апеллировало прежде всего к разуму и упускало из виду эмоциональные моменты. История, представленная в виде рационального повествования об ужасах фашизма, производила лишь поверхностный эффект[viii].
Здесь следует отметить, что проблему неадекватности и неубедительности критики фашизма Блох ощущал еще в 1930-е гг. В своей статье «Нацисты и не-высказанное»(1938) он указывал на то, что антифашизм страдает от неспособности адекватно характеризовать нацистские преступления. О нацистах говорят как о преступниках, гангстерах, но это все общие слова и в результате, «поскольку правильное слово отсутствует, постольку антифашистский язык все более превращается в клише»[ix]. Эмоциональная холодность, клишированность официального антифашизма противоречила “теплому” личному опыту повседневной жизни представителей старших поколений. Антифашистская книга оказывалась часто неэффективным средством гуманистического перевоспитания. Известный немецкий писатель Виланд Херцфельде в одной из дискуссий о проблеме существования неофашизма очень точно заметил: “ ...Вот здесь-то мы, старики, и совершили ошибку, решив: если мы дадим молодежи лучшие книги лучших антифашистов, то они получат тем самым оружие против собственных воспоминаний”[x]. Чужое слово против собственных переживаний, связанных с воспоминаниями родственников и соседей, - вот одна из основных, глубоко скрытых, проходящих сквозь всю культурную историю ГДР и культурную память населения политических антиномий.
Официальная установка основывалась на вере в политический разум, в культуру слова, а не переживания, на убеждении в преобладании общественного (официального) над частным, сугубо личным. По существу, здесь была попытка переключения воспоминаний о прошлом на настоящее и будущее, попытка преобразования (если не подавления) коллективной и индивидуальной памяти о прожитой повседневности.
Подавлялись не только эмоции, но и фантазия. Столь близкий Э. Блоху по духу писатель Карл Май, всегда очень популярный в Германии, был запрещен еще в 1948 г., и этот запрет действовал еще долгое время[xi]. Цензурные ограничения коснулись и многих других выдающихся мыслителей. В послевоенное время были изъяты из библиотек произведения З. Фрейда, Э.М. Ремарка, Ф. Кафки, А.Деблина, А. Жида, В. фон Зуттнер и других писателей. Только по разрешению и только “для научных целей” можно было получить работы Ф. Ницше, А. Шопенгауэра, С. Кьеркегора, Э. Гуссерля, К. Поппера.
В этом историческом контексте не только идеи, но и взрывной, очень эмоциональный язык Э. Блоха вступали в противоречие с общей тенденцией социальной жизни, оказываясь очень привлекательными для общественности, но чуждыми духу и “партийно-китайскому языку” партийных идеологов СЕПГ. Известный немецкий писатель Эрих Лест в книге воспоминаний приводит одно из высказываний Э.Блоха в 1956 г.: «...характерным для современной ситуации в ГДР является диктатура мелкобуржуазного вкуса от имени пролетариата»[xii].
[vii] Хепке К. Жизненные ценности и наши книги. М.,1988. С.61.