Политическая жизнь общества как звуковая реальность
I. Постановка проблемы
Социальная и политическая жизнь какого-либо общества может быть исследована в самых разнообразных аспектах. Одним из них является звуковой аспект. Любой человек, группа, общество не могут существовать без производства самых разнообразных звуков. При этом следует различать объективный звуковой аспект: интенсивность, частоту звуков, и субъективный аспект: восприятие индивидами и группами — в соответствии с культурно-историческими традициями — громкости, высоты, интонации, ритма звукового социального поведения. Звуки, которые производят индивиды в своей социальной жизнедеятельности, — это не только свидетельство эмоционального и физического самовыражения, но и способ связи индивидов между собой. Почти каждое социальное действие и взаимодействие осуществляется при помощи определенным образом упорядоченных звуков. Эти звуки являются составной частью различных социально-культурных и технических технологий, производятся индивидуально и коллективно. Повседневная деятельность социальных групп и организаций предполагает наличие определенного рода звуков — на заводе, государственном учреждении, фирме, университете — при начале рабочего дня, обеденном перерыве, окончании работы, проведении различных деловых и праздничных мероприятий. Повторение с определенным ритмом неких константных звуков, выступающих как сигналы, свидетельствующие о наличии других людей, социального порядка и прочего, может быть конкретизировано как наличие определенных динамических звукокомплексов. При этом индивидуальные звуки, производимые индивидом в процессе коммуникации с другими индивидами и группами, сочетаются в различных комбинациях с визуальными образами определенных технических и социальных процессов * . Возникают аудиовизуальные образы деятельности завода, фирмы, супермаркета, церкви, университета, которые представляют собой сочетание определенного зрительного ряда со звуковым рядом. Кроме того, можно говорить о социальном шуме как окружающей звуковой среде, когда восприятие звуков индивидами происходит не в актуально-рефлексивном, а в автоматически-бессознательном аспекте.
---
* Об этом говорят и исследования психологов, в частности эффект Мак–Гурка, свидетельствующий о взаимосвязи акустической и визуальной информации (см.: Шиффман, 2003, с. 609).
Устойчивое повторение этих комплексов создает специфически структурированный звуковой ландшафт и тем самым представление о стабильности (социальном порядке) в обществе и социальной группе * . И, напротив, аномия в любой социальной сфере может быть представлена как отклонение от привычного звукового ряда.
---
* На наличие звукового аспекта указывал и П. Сорокин, когда говорил о «звуковых проводниках» при анализе коллективного единства (см.: Сорокин, 2002, с. 159).
Политический звуковой ландшафт как часть социального звукового ландшафта складывается из определенных звуковых потоков в процессе функционирования различных политических институтов. Однако здесь возникает следующая проблема: при анализе звуковой стороны жизни общества возможны, как минимум, два подхода, которые можно обозначить как «эссенциалистский» и «эпифеноменалистский». Первый подход настаивает на том, что звук выражает сущность социальных и политических явлений и процессов, т. е. является их неотъемлемым атрибутом. Второй подход говорит о том, что звук вторичен и является лишь побочным следствием разного рода коммуникативных и технологических процессов, неким экологически вредным социальным шумом и потому может не приниматься во внимание. Господствующее сегодня в социальных науках, в том числе в политологии, внимание к визуальной стороне социальных и политических процессов говорит о преобладании эпифеноменалистского подхода.
Однако если прислушаться к процессам функционирования различных политических институтов и различным формам политической коммуникации, то можно заметить несомненное наличие звуков как атрибутов политической жизни.
Во-первых, политическая жизнь во множестве своих проявлений, как, например, заседания парламента, партийные собрания, выборы, массовые политические акции, предполагают и базируются на языковой коммуникации. Эта коммуникация предполагает, с одной стороны, «голос» как способность индивидуального и группового звукового волеизъявления, а с другой стороны, некоего адресата в виде «уха» — способности воспринимать и интерпретировать полученную информацию. Само существование, например, демократии предполагает эти две стороны, особенно вторую. М. Уолцер указывает: «Граждане демократического государства не должны беспокоиться о том, кто их слышит. Они не должны избегать некоторых тем, они не должны шептать — отсюда и невероятный критический бум. Не всегда легко вынести громкие жалобы и бесконечные вопли своих сограждан. Но демократия требует большего, чем просто терпимость. Демократическое правление таково: критикуй и обращай внимание на критику других» (Уолцер, 1999, с. 12–13). Наличие политического «уха» — реального или воображаемого, массового или единичного — делает осмысленным различные звуковые политические акции, идущие снизу или сверху, официальные или неофициальные. Метафора «уха» (в тоталитарных обществах — «мега–уха») * позволяет конкретизировать образ адресата звуковых акций в том или ином обществе: им может быть генеральный секретарь коммунистической партии, президент, парламент, политические партии, диссидент–писатель и т. д. Отсюда возникает вопрос о политической глухоте и политической чуткости элиты, социальных групп, населения в целом. Поэтому звуковая политическая культура включает в себя культуру говорения и культуру слышания.
---
* Если при анализе советского общества допускалось существование «мега–глаза» и «мега–голоса», то должно было существовать и «мега–ухо» в виде ЦК КПСС, КГБ и прочих официально надзирающих инстанций. Воображаемый образ «мега–уха» реально корректировал политическое звуковое поведение многих советских людей. Эта советская традиция перешла и в постсоветское общество. Когда речь идет об информационных войнах в России в середине 90–х годов ХХ в., то исследователи отмечают: «Ориентированы эти войны были отнюдь не на массы сограждан, а в основном лишь на одно-единственное ухо — ухо президента, которому при помощи окружения внушалось, что это и есть общественное мнение» (Сборов, 2000, с. 6; цит. по: Дьякова, Трахтенберг, 2001, с. 80).
Во-вторых, социально-политические конфликты, как правило, сопровождаются активным звуковым давлением на политического противника. Тот или иной звуковой сигнал становится началом (а потом и символом) крупных политических событий — от выстрела крейсера «Аврора» до почти анекдотического примера, приводимого П. Слотердайком (см.: Слотердайк, 2001, с. 181–182). Акустика классовой борьбы и различного рода войн свидетельствует о том, что существуют специфические способы звуковой борьбы власти с массовыми беспорядками, а также и демонстрантов против власти * . Уличный политический шум в ХХ в. не раз являлся серьезным средством политического давления — с помощью кастрюль в Чили в 1972 г., свистков в Белграде в 1996–1997 гг., шахтерских касок в Москве в 1997 г., барабанов на киевском Майдане в 2005 г. Изменения привычной совокупности звуков в политической жизни свидетельствуют о нарастании напряженности, возникновении межличностных и межгрупповых политических конфликтов. Новые образцы политического поведения с неизбежностью означают смену не только лексикона, но и интонации, уровня громкости речевого поведения.
---
* Однако можно привести примеры и терапевтически–гармонизируюшего воздействия звуков: так, например, музыка сопровождает очереди арабов при пересечении израильских КПП на Западном берегу реки Иордан (см.: http://www.News.ru; 2004. 16 марта).
В-третьих, убедительным свидетельством является существование в сфере политической риторики большого количества разного рода выражений, связанных с фиксацией звукового аспекта политики: «большой шум», «пустой звук», «политический оркестр», «политические фанфары», «политические песни», «политическое затишье», «политическая гроза (буря)», «бурные, переходящие в овацию, аплодисменты» и т. п. * Отметим попутно, что и метафора тишины отражает реальную проблему. Традиционное противопоставление тишины и шума как природы и цивилизации было снято экологическими движениями и перенесено в само общество. Тишине было придано социальное измерение, она стала рассматриваться как атрибут определенного типа социальности и как один из важнейших социальных ресурсов (см., например: Liedtke, 1985). Вместе с тем общепринятая и прогнозируемая тишина рассматривается уже в качестве не экологической и культурной, а политической ценности — как признак гармонизированности социальных отношений и свидетельство стабильности общества.
---
* Можно только поражаться политической интуиции А. И. Герцена и Н. П. Огарева, в середине 50–х годов XIX в. символически назвавших свою газету «Колокол».
В-четвертых, по сравнению с политическим словом, запечатленным в письменном тексте, политический звук обладает рядом отличий. Когда речь идет о политических звуках, то под ними понимаются не какие-то особые формы и механизмы звукопорождения, а те нормативные и реальные образцы взаимодействия, которые приняты в данной культуре и проявляются во всех сферах общественной жизни, в том числе и в политике.
По-первых, это различие в восприятии. Визуальный образ и вербальный текст, будучи зафиксированы на различных носителях в виде газет, листовок, лозунгов, карикатур, плакатов и проч., позволяют прерывать процесс чтения, а затем неоднократно возвращаться к содержанию. Звук же оказывается более динамичным и мимолетным, он существует «здесь и теперь». Однако в этой своей непосредственности он оказывается для адресата более принудительным. В период предвыборной кампании наблюдается беззащитность населения перед звуковой политической атакой: если глаза можно отводить, а газету не читать, то спрятаться от агрессивных звуков агитмашины, кружащей по центральным улицам большого города, достаточно сложно. То же самое можно сказать и про участников любого партийного съезда. Во-вторых, политический звук оказывается более однозначным. Если некий вербальный текст может рассматриваться как совокупность многих смыслов, то звук обладает более однозначной направленностью и расшифровывается более определенно. Ведь звуки недовольства, восторга, ужаса, восхищения не требуют особых усилий для их понимания, они интерпретируются совершенно конкретно. Но тогда можно предположить, что в процессе звуковой коммуникации не возникает так остро вопрос о разрывах (лакунах) и потому в рамках какой-либо устоявшейся политической культуры процесс интерпретации услышанного часто симметричен процессу смыслового звукопорождения * .
---
* Специфику устного слова рассматривает, например,: Маклюэн (2003, с. 88–91).
---
* Об этом говорят и исследования психологов, в частности эффект Мак–Гурка, свидетельствующий о взаимосвязи акустической и визуальной информации (см.: Шиффман, 2003, с. 609).
Устойчивое повторение этих комплексов создает специфически структурированный звуковой ландшафт и тем самым представление о стабильности (социальном порядке) в обществе и социальной группе * . И, напротив, аномия в любой социальной сфере может быть представлена как отклонение от привычного звукового ряда.
---
* На наличие звукового аспекта указывал и П. Сорокин, когда говорил о «звуковых проводниках» при анализе коллективного единства (см.: Сорокин, 2002, с. 159).
Политический звуковой ландшафт как часть социального звукового ландшафта складывается из определенных звуковых потоков в процессе функционирования различных политических институтов. Однако здесь возникает следующая проблема: при анализе звуковой стороны жизни общества возможны, как минимум, два подхода, которые можно обозначить как «эссенциалистский» и «эпифеноменалистский». Первый подход настаивает на том, что звук выражает сущность социальных и политических явлений и процессов, т. е. является их неотъемлемым атрибутом. Второй подход говорит о том, что звук вторичен и является лишь побочным следствием разного рода коммуникативных и технологических процессов, неким экологически вредным социальным шумом и потому может не приниматься во внимание. Господствующее сегодня в социальных науках, в том числе в политологии, внимание к визуальной стороне социальных и политических процессов говорит о преобладании эпифеноменалистского подхода.
Однако если прислушаться к процессам функционирования различных политических институтов и различным формам политической коммуникации, то можно заметить несомненное наличие звуков как атрибутов политической жизни.
Во-первых, политическая жизнь во множестве своих проявлений, как, например, заседания парламента, партийные собрания, выборы, массовые политические акции, предполагают и базируются на языковой коммуникации. Эта коммуникация предполагает, с одной стороны, «голос» как способность индивидуального и группового звукового волеизъявления, а с другой стороны, некоего адресата в виде «уха» — способности воспринимать и интерпретировать полученную информацию. Само существование, например, демократии предполагает эти две стороны, особенно вторую. М. Уолцер указывает: «Граждане демократического государства не должны беспокоиться о том, кто их слышит. Они не должны избегать некоторых тем, они не должны шептать — отсюда и невероятный критический бум. Не всегда легко вынести громкие жалобы и бесконечные вопли своих сограждан. Но демократия требует большего, чем просто терпимость. Демократическое правление таково: критикуй и обращай внимание на критику других» (Уолцер, 1999, с. 12–13). Наличие политического «уха» — реального или воображаемого, массового или единичного — делает осмысленным различные звуковые политические акции, идущие снизу или сверху, официальные или неофициальные. Метафора «уха» (в тоталитарных обществах — «мега–уха») * позволяет конкретизировать образ адресата звуковых акций в том или ином обществе: им может быть генеральный секретарь коммунистической партии, президент, парламент, политические партии, диссидент–писатель и т. д. Отсюда возникает вопрос о политической глухоте и политической чуткости элиты, социальных групп, населения в целом. Поэтому звуковая политическая культура включает в себя культуру говорения и культуру слышания.
---
* Если при анализе советского общества допускалось существование «мега–глаза» и «мега–голоса», то должно было существовать и «мега–ухо» в виде ЦК КПСС, КГБ и прочих официально надзирающих инстанций. Воображаемый образ «мега–уха» реально корректировал политическое звуковое поведение многих советских людей. Эта советская традиция перешла и в постсоветское общество. Когда речь идет об информационных войнах в России в середине 90–х годов ХХ в., то исследователи отмечают: «Ориентированы эти войны были отнюдь не на массы сограждан, а в основном лишь на одно-единственное ухо — ухо президента, которому при помощи окружения внушалось, что это и есть общественное мнение» (Сборов, 2000, с. 6; цит. по: Дьякова, Трахтенберг, 2001, с. 80).
Во-вторых, социально-политические конфликты, как правило, сопровождаются активным звуковым давлением на политического противника. Тот или иной звуковой сигнал становится началом (а потом и символом) крупных политических событий — от выстрела крейсера «Аврора» до почти анекдотического примера, приводимого П. Слотердайком (см.: Слотердайк, 2001, с. 181–182). Акустика классовой борьбы и различного рода войн свидетельствует о том, что существуют специфические способы звуковой борьбы власти с массовыми беспорядками, а также и демонстрантов против власти * . Уличный политический шум в ХХ в. не раз являлся серьезным средством политического давления — с помощью кастрюль в Чили в 1972 г., свистков в Белграде в 1996–1997 гг., шахтерских касок в Москве в 1997 г., барабанов на киевском Майдане в 2005 г. Изменения привычной совокупности звуков в политической жизни свидетельствуют о нарастании напряженности, возникновении межличностных и межгрупповых политических конфликтов. Новые образцы политического поведения с неизбежностью означают смену не только лексикона, но и интонации, уровня громкости речевого поведения.
---
* Однако можно привести примеры и терапевтически–гармонизируюшего воздействия звуков: так, например, музыка сопровождает очереди арабов при пересечении израильских КПП на Западном берегу реки Иордан (см.: http://www.News.ru; 2004. 16 марта).
В-третьих, убедительным свидетельством является существование в сфере политической риторики большого количества разного рода выражений, связанных с фиксацией звукового аспекта политики: «большой шум», «пустой звук», «политический оркестр», «политические фанфары», «политические песни», «политическое затишье», «политическая гроза (буря)», «бурные, переходящие в овацию, аплодисменты» и т. п. * Отметим попутно, что и метафора тишины отражает реальную проблему. Традиционное противопоставление тишины и шума как природы и цивилизации было снято экологическими движениями и перенесено в само общество. Тишине было придано социальное измерение, она стала рассматриваться как атрибут определенного типа социальности и как один из важнейших социальных ресурсов (см., например: Liedtke, 1985). Вместе с тем общепринятая и прогнозируемая тишина рассматривается уже в качестве не экологической и культурной, а политической ценности — как признак гармонизированности социальных отношений и свидетельство стабильности общества.
---
* Можно только поражаться политической интуиции А. И. Герцена и Н. П. Огарева, в середине 50–х годов XIX в. символически назвавших свою газету «Колокол».
В-четвертых, по сравнению с политическим словом, запечатленным в письменном тексте, политический звук обладает рядом отличий. Когда речь идет о политических звуках, то под ними понимаются не какие-то особые формы и механизмы звукопорождения, а те нормативные и реальные образцы взаимодействия, которые приняты в данной культуре и проявляются во всех сферах общественной жизни, в том числе и в политике.
По-первых, это различие в восприятии. Визуальный образ и вербальный текст, будучи зафиксированы на различных носителях в виде газет, листовок, лозунгов, карикатур, плакатов и проч., позволяют прерывать процесс чтения, а затем неоднократно возвращаться к содержанию. Звук же оказывается более динамичным и мимолетным, он существует «здесь и теперь». Однако в этой своей непосредственности он оказывается для адресата более принудительным. В период предвыборной кампании наблюдается беззащитность населения перед звуковой политической атакой: если глаза можно отводить, а газету не читать, то спрятаться от агрессивных звуков агитмашины, кружащей по центральным улицам большого города, достаточно сложно. То же самое можно сказать и про участников любого партийного съезда. Во-вторых, политический звук оказывается более однозначным. Если некий вербальный текст может рассматриваться как совокупность многих смыслов, то звук обладает более однозначной направленностью и расшифровывается более определенно. Ведь звуки недовольства, восторга, ужаса, восхищения не требуют особых усилий для их понимания, они интерпретируются совершенно конкретно. Но тогда можно предположить, что в процессе звуковой коммуникации не возникает так остро вопрос о разрывах (лакунах) и потому в рамках какой-либо устоявшейся политической культуры процесс интерпретации услышанного часто симметричен процессу смыслового звукопорождения * .
---
* Специфику устного слова рассматривает, например,: Маклюэн (2003, с. 88–91).
II. Функции политических звуков
Производимые политические звуки выполняют различные функции, среди которых можно выделить пять основных.1. Социализирующая функция, т. е. вовлечение и приобщение индивидов к деятельности социума (группы). Признание, а затем и легальное производство индивидом того или иного шума как совокупности технологически и социально необходимых звуков означает легитимацию реальности — социальной вообще и политической в частности. Социальные и политические взаимодействия невозможны без определенных звуковых фоновых ожиданий. Стандартный набор звуков на «аудиальной сцене» (см.: Шиффман, 2003, с. 611) становится основанием для идентификации отдельного индивида и причисления его к некоей социальной группе или субкультуре. Проблема самоидентификации и типизации других индивидов становится проблемой взаимной звуковой узнаваемости. Различные речевки, песни, марши, активно применявшиеся в практике советского идеологического воспитания, — яркий тому пример. Один из способов такого типа социализации — ритуальность, демонстрировавшая важность определенных политических звуков при проведении различных «мероприятий» (собраний, демонстраций, политических и культурных праздников). Ритуальность политической жизни находила свое выражение в ритуальности политического шума — при одобрении или неодобрении, выражении своего мнения или присоединения к другим, обнаружения и развития конфликта и т. д. Официальные политические мероприятия в советское время ожидаемо сопровождались различными шумами (съезды и собрания — аплодисментами, криками одобрения и здравицами, демонстрации — праздничным весельем и песнями и т. д.). Политический шум обладал также и своим ритмом: на собраниях и митингах обнаруживался символический звуковой «голос — аплодисменты — голос».
2. Манифестирующая функция: в сфере политики заявить о своем существовании и требованиях можно только с помощью определенной звуковой стратегии. Любая идеология и политическая программа нуждается в определенном наборе звуковых символов, выражающих сущность данной политической стратегии, — гимн, фанфары, барабанная дробь, музыкальные позывные, музыкальный слоган партии или объединения и т. д. Кроме того, всегда существует определенная иерархия политических голосов. Наличие некоего «политического лица» можно подтвердить не только и не столько действием, сколько голосом. Это должны делать все основные игроки на политической сцене, однако в зависимости от конкретных обстоятельств право озвучить свою позицию получают не все. Отсюда политическая звуковая жизнь характеризуется доминированием определенных голосов в те или иные исторические периоды.
Манифестирующая функция проявляется, в частности, в звуковой пропаганде как внутри, так и поверх государственных границ. Последний вариант наблюдался в пропагандистской звуковой практике в ХХ в. в тех странах, которые были разделены в ходе глобального противоборства социализма и капитализма. Так, например, на границе Южной и Северной Кореи, в районе демилитаризованной зоны, были установлены мощные громкоговорители с той и другой стороны. Северная Корея передавала песни, прославляющие руководителей КНДР и военные марши, а Южная Корея — поп-музыку и лекции о демократии (см: http://www.newsru.com/world/15jun2004/propaganda.html). Около Берлинской стены со стороны Западного Берлина устраивались рок-концерты и политические митинги, посылавшие звуковые послания Восточному Берлину.
Однако демонстрировать свою позицию можно с помощью не только шума, но и тишины * . К тишине, по крайней мере в советской политической жизни, существовало двойственное отношение. С одной стороны, коллективно организованное звуковое пространство старалось изгнать тишину как условие и механизм становления индивидуальности. Тишина с ценностной стороны была вторична по отношению к социальному шуму, это был скорее перерыв, пауза между линиями необходимых политических звуков, а не самостоятельная ценность повседневной жизни. Более того, тишина была опасна: ведь она — это неопределенность, это возможность иного, в предельном варианте — чужого (мнения, заговора и т. д.).
---
* Современные способы выражения политического волеизъявления допускают и это. Таковы, например, недавние марши молчания в Голландии, а также демонстрации против войны в Ираке, проходящие сейчас в США.
Соответственно и молчание было опасно: ведь за ним могла скрываться возможность собственной позиции или даже оппозиции. Отсюда множество известных приемов принуждения индивидов к проговариванию (например, принудительные праздничные застолья, критика и самокритика на партийных собраниях и т. п.). С другой стороны, происходила не только коллективизация собственности, но и коллективизация тишины. Тишина как политико-идеологическая ценность была безопасна как коллективное и индивидуальное молчание, которое регулируется и контролируется официально-идеологически. Известный призыв власти к бдительности «Тсс!» был актуален не только в военные годы, но и в мирное время, находя симметричный отклик среди населения при разработке доморощенной кухонной философии, обсуждении запретной темы или чтении недозволенной литературы.
3. Канализирующая функция, т. е. сублимация и канализирование социальных чувств, выпуск стрессовых переживаний, протестных настроений и т. д. Она связана с выражением политического энтузиазма или недовольства со стороны отдельных индивидов, политических партий, этнических групп. Ее результатом является большая или меньшая эмоциональная мобилизация масс, позволяющая политическим институтам и движениям действовать более эффективно.
4. Интегрирующая функция, свидетельствующая о групповой сплоченности и принадлежности к той или иной политической группе. Звуки в виде песен, маршей, гимнов, радиопозывных, музыкальных мелодий, звона курантов и т. п., приобретшие политическую легитимность, обеспечивают необходимую степень синхронизации восприятия и переживания (выбор повестки дня, актуальных проблем и т. д.). В современных формах политического просвещения активно используются фонодокументы * . Так достигается синхронизация деятельности общества и различных социальных групп и одновременно осуществляется социальный контроль. Интегрирующая функция достигалась в ХХ в. за счет жесткой централизации звукового пространства при помощи технических средств ** . Атомизация индивидов в советском обществе сопровождалась их звуковой «склейкой» — непосредственной и опосредованной, идущей как сверху, так и снизу. Звуковая псевдособорность съездов и собраний оборачивалась звуковой нетерпимостью и воплощалась, в частности, в «аудиовизуальный массаж масс» (см.: Друбек-Майер, 2002, с. 124–137). Инструментом идущего сверху «массажа», т. е. социального звукового контроля, являлись СМИ, прежде всего радио, — достаточно вспомнить громкоговорители, которые устанавливались на площадях и улицах. Стоит вспомнить и практику советского радиовещания, когда каждое утро начиналось сигналами и прямыми трансляциями шумов из столицы, а звуки утренней гимнастики сопровождали не одно поколение советских людей *** .
---
* К современным формам политического просвещения относится, например, создание в Берлине с 2001 г. так называемых «звуковых мест» (Hörstelle) на центральных площадях, где с помощью специальных устройств можно прослушать документы по истории города и страны (см.: http://www.hoerstelle.de/ hoertwin.htm). Другой пример — выставка в Австрии, посвященная 50-летию государственного договора и построенная по принципу акустической иллюстрации важнейших политических событий (см.: www.staatsvertrag.at).
** Некоторые исследователи, например, К. Эппиг-Егерс, особо указывают на фоноцентричный характер организации власти, например, при национал-социализме. Этому, в частности, была посвящена конференция «Megaphon und Mikrophon. Der Sound der Politik» в июле 2004 г. в Хаттингене, Рур (см. подробно: http://www.ruhr-uni-bochum.de/ifm/seiten/03institut/sound_der_politik.htm).
*** Следует оговориться, что чрезмерная звуковая стандартность в рутинных политических процессах или во время политических кампаний зачастую оборачивается усталостью политического слуха.
5. Репрессивная функция. Можно предположить существование своеобразной акустической репрессивности, существующей во всех социальных и политических институтах — от звуковой дисциплины в учебных заведениях, публичных мероприятиях до политических, и особенно военных конфликтов. В последнем случае звуковые акции проводятся с целью агитации или устрашения противника. Современная акустическая война характеризуется использованием самых новейших технических разработок. Так, например, СМИ в марте 2004 г. сообщили, что демонстрации иракцев в городах будут разгоняться американскими войсками при помощи ультразвуковых ревунов, способных вызывать сильные головные боли и даже глухоту. Это огромные мегафоны, издающие звуки громкостью 145 децибел (визг и проч.), которые способны вызывать сильные головные боли, глухоту и буквально ставят людей на колени * .
---
* При оценке применения этих и им подобных технических средств возникает вопрос: можно ли считать эти средства оружием? Если представители Пентагона считают, что это не оружие, то защитники прав человека утверждают, что оно обладает массовым действием. В самом деле, если мегафоны воздействуют на город, в котором, кроме бойцов сопротивления, есть еще женщины, младенцы и старики, то последствия именно для них будут чрезвычайно тяжелыми, например в виде глухоты. Компромисс в определении сводится к характеристике данных средств как нелетального оружия (подобного, может быть, резиновым пулям, шумовым и световым гранатам). Акустическое оружие применяется также при защите круизных кораблей от нападений пиратов (см., например: http://www.News.ru, 2005, 5 ноября).
III. Звуковая политическая культура постсоветского общества
Переход от советского к постсоветскому обществу характеризуется не только отходом от традиционных устоев письменной культуры и возрастанием роли визуальной культуры, но и серьезным изменением аудиокультуры. По каким признакам можно было судить, например, о кардинальных переменах в советском обществе? На наш взгляд, стучащие касками шахтеры, религиозные шествия, стрельба на улицах являются яркими примерами того, как изменилась звуковая окружающая среда в постсоветском обществе по сравнению с советским. Это касается как массовой культуриндустрии, так и новых способов звукового бытия человека в социуме. Период перестройки повлек за собой изменение звуковой среды. Оно проявилось, в частности, в двух тенденциях.
Первая тенденция — это приватизация голоса (шума) и тишины. Исчезновение «мега-глаза» и «мега-уха» в виде ЦК КПСС, КГБ и других авторитарно надзирающих инстанций сопровождалось утратой и сопровождавшего их мегаголоса. Как предметы, так и люди начинают говорить своим собственным языком, который не всегда слышен, часто неправилен и косноязычен. В искусстве исчезают авторские комментарии, зритель и слушатель остаются один на один с изображаемой ситуацией, особенно в документальном кино. Шумы различных субкультур (молодежной, криминальной и проч.) получают право на существование и становятся достоянием общественности и СМИ. Традиционные виды политических звуков, прежде всего политический шум, меняют свою структуру и формы проявления. Например, аплодисменты, сохраняясь как непременный спутник официальных мероприятий, во многом теряют в 1990-е годы свой сакрально-авторитарный характер (см.: Руденко, 1995, с. 20–34).
Коллективизация тишины сменяется ее приватизацией. Речь идет не о «новых русских» и новом «огораживании» социального пространства, создающем комфортные условия существования высшему «классу», а о низших слоях — пенсионерах, безработных, маргиналах и проч. Лишенные возможности приватизировать какое-либо имущество или потерявшие его, они компенсируют это приватизацией тишины. Такая негативная приватизация проявляется в криках, скандалах, коллективных плачах, бесконечных ругательствах, т. е. в том, что можно назвать аудиальной политической критикой. Осваивая подобным образом социальное пространство, они тем самым расширяют подобный способ социальной коммуникации и так пытаются преодолеть атомизированность уже постсоветского общества.
Вторая тенденция — это индивидуализация звуковой среды. Появляются новые социальные условия, при которых возможно сказать: «Я шумлю по-своему, следовательно, я существую». Нормы звукового поведения меняются. В советском обществе признаком политического конформизма был постоянно включенный телевизор, а признаком некоего свободного поведения — магнитофон, установленный в открытом окне. В постсоветском обществе индивидуализация звуковой среды происходит различными путями. В самом общем виде можно говорить о двух вариантах: пассивном и активном. Пассивный вариант предполагает обособление посредством технического отъединения от окружающих — с помощью наушников, компьютеров и прочих технических средств. В предельном виде — это самоизоляция путем культивирования политической аудиальной глухоты. Активный вариант предполагает распространение своего частного звукового пространства на окружающих — в форме разговоров по сотовому телефону в общественном транспорте и театре, громкой музыки в доме, машине, парке культуры, на пикнике и т. д. В более широком плане можно констатировать феномен повседневной звуковой агрессии, которой подвергают друг друга по будням и праздникам наши сограждане.
Непосредственно воспринимаемые индивидуальные и групповые шумовые «оболочки» (бытовые, официальные, политические и культурные) заставляют поставить вопрос: как расценивать это обособление? Или мы имеем дело с принципиальной звуковой эмиграцией из данного общества — как это можно было бы предположить по отношению к советскому периоду, или же это временный переход в собственную (лично созданную или заимствованную) звуковую нишу и скорее надо говорить об определенном социальном и индивидуальном звукоконструктивизме? Но если последнее верно, то тогда понятие «нишевое общество» (см., например: Weidenfeld, Korte, 1991, S. 106), применявшееся при характеристике социалистического общества, может быть расширено и применено к постсоветским звуковым реалиям. А звуковое отчуждение становится важной категорией анализа политических процессов.
Стихийность и непредсказуемость индивидуального и группового шума, множество новых звукокомплексов могут трактоваться как свидетельство возрастания степени свободы, но одновременно и как развивающаяся аномия, т. е. произвольное нарушение общих норм и правил. Соответственно и тишина теряет свои идеологические характеристики, превращаясь преимущественно в социально-культурный феномен. С отменой советских практик принудительного и добровольного умолчания, с вовлечением в публичный дискурс всех возможных вопросов, тишина теряет потенциальный ресурс становления «инаковости».
Подведем некоторые итоги. Феномены социального и политического взаимодействия на микро- и макроуровне следует характеризовать с учетом их аудиохарактеристик и внести коррективы в традиционные социологические и политологические представления. Следует говорить не только о «картине», но и о «фонограмме» политического пространства и времени. Каждое общество обладает определенной политической звуковой культурой. Ценности, нормы и правила политического звукового поведения должны развиваться не стихийно, а подвергаться рефлексии и корректировке. С этой точки зрения развитие российской политической жизни, особенно в периоды кризисного развития, должно сопровождаться развитием аудиополитологии.
Литература
Друбек-Майер Н. Mass-Message / Массаж масс: советские (масс-)медиа в 30-е годы // Cоветское богатство: Статьи о культуре, литературе и кино. К шестидесятилетию Ханса Гюнтера. СПб., 2002. С. 124–137.
Дьякова Е. В., Трахтенберг А. Д. Массовая коммуникация: модели влияния. Как формируется повестка дня. Екатеринбург, 2001.
Маклюэн Г. М. Понимание медиа: внешние расширения человека. М., 2003.
Руденко В. Н. Мертвые термины: язык периода застоя как средство идеологической техники и социальной терапии // Социемы. 1995. %u2116 4. С. 20–34.
Сборов А. А. Первый среди равноудаленных // Коммерсант–Власть. 2000. %u2116 24.
Слотердайк П. Критика цинического разума. Екатеринбург, 2001.
Сорокин П. Предмет социологии и ее отношение к другим наукам // Теоретическая социология. М., 2002.
Уолцер М. Компания критиков. Социальная критика и политические пристрастия ХХ века. М., 1999.
Шиффман Х. Р. Ощущение и восприятие. 5-е изд. М.; СПб., 2003.
http://www.hoerstelle.de/hoertwin.htm
http://www.News.ru
http://www.newsru.com/world/15jun2004/propaganda.html
http://www.ruhr-uni-bochum.de/ifm/seiten/03institut/sound_der_politik.htm>
Liedtke R. Die Vertreibung der Stille. Wie uns das Leben unter der akustische Glocke um unsere Sinne bringt. 1985.
Weidenfeld W., Korte K.-R. Handwoerterbuch zur deutschen Einheit. Bonn, 1991.
www.staatsvertrag.at
Статья опубликована: Политическая жизнь общества как звуковая реальность // Политекс. — Том 2. — N 3. Санкт-Петербург, СпБГУ, 2006, С.219-228.
Первая тенденция — это приватизация голоса (шума) и тишины. Исчезновение «мега-глаза» и «мега-уха» в виде ЦК КПСС, КГБ и других авторитарно надзирающих инстанций сопровождалось утратой и сопровождавшего их мегаголоса. Как предметы, так и люди начинают говорить своим собственным языком, который не всегда слышен, часто неправилен и косноязычен. В искусстве исчезают авторские комментарии, зритель и слушатель остаются один на один с изображаемой ситуацией, особенно в документальном кино. Шумы различных субкультур (молодежной, криминальной и проч.) получают право на существование и становятся достоянием общественности и СМИ. Традиционные виды политических звуков, прежде всего политический шум, меняют свою структуру и формы проявления. Например, аплодисменты, сохраняясь как непременный спутник официальных мероприятий, во многом теряют в 1990-е годы свой сакрально-авторитарный характер (см.: Руденко, 1995, с. 20–34).
Коллективизация тишины сменяется ее приватизацией. Речь идет не о «новых русских» и новом «огораживании» социального пространства, создающем комфортные условия существования высшему «классу», а о низших слоях — пенсионерах, безработных, маргиналах и проч. Лишенные возможности приватизировать какое-либо имущество или потерявшие его, они компенсируют это приватизацией тишины. Такая негативная приватизация проявляется в криках, скандалах, коллективных плачах, бесконечных ругательствах, т. е. в том, что можно назвать аудиальной политической критикой. Осваивая подобным образом социальное пространство, они тем самым расширяют подобный способ социальной коммуникации и так пытаются преодолеть атомизированность уже постсоветского общества.
Вторая тенденция — это индивидуализация звуковой среды. Появляются новые социальные условия, при которых возможно сказать: «Я шумлю по-своему, следовательно, я существую». Нормы звукового поведения меняются. В советском обществе признаком политического конформизма был постоянно включенный телевизор, а признаком некоего свободного поведения — магнитофон, установленный в открытом окне. В постсоветском обществе индивидуализация звуковой среды происходит различными путями. В самом общем виде можно говорить о двух вариантах: пассивном и активном. Пассивный вариант предполагает обособление посредством технического отъединения от окружающих — с помощью наушников, компьютеров и прочих технических средств. В предельном виде — это самоизоляция путем культивирования политической аудиальной глухоты. Активный вариант предполагает распространение своего частного звукового пространства на окружающих — в форме разговоров по сотовому телефону в общественном транспорте и театре, громкой музыки в доме, машине, парке культуры, на пикнике и т. д. В более широком плане можно констатировать феномен повседневной звуковой агрессии, которой подвергают друг друга по будням и праздникам наши сограждане.
Непосредственно воспринимаемые индивидуальные и групповые шумовые «оболочки» (бытовые, официальные, политические и культурные) заставляют поставить вопрос: как расценивать это обособление? Или мы имеем дело с принципиальной звуковой эмиграцией из данного общества — как это можно было бы предположить по отношению к советскому периоду, или же это временный переход в собственную (лично созданную или заимствованную) звуковую нишу и скорее надо говорить об определенном социальном и индивидуальном звукоконструктивизме? Но если последнее верно, то тогда понятие «нишевое общество» (см., например: Weidenfeld, Korte, 1991, S. 106), применявшееся при характеристике социалистического общества, может быть расширено и применено к постсоветским звуковым реалиям. А звуковое отчуждение становится важной категорией анализа политических процессов.
Стихийность и непредсказуемость индивидуального и группового шума, множество новых звукокомплексов могут трактоваться как свидетельство возрастания степени свободы, но одновременно и как развивающаяся аномия, т. е. произвольное нарушение общих норм и правил. Соответственно и тишина теряет свои идеологические характеристики, превращаясь преимущественно в социально-культурный феномен. С отменой советских практик принудительного и добровольного умолчания, с вовлечением в публичный дискурс всех возможных вопросов, тишина теряет потенциальный ресурс становления «инаковости».
Подведем некоторые итоги. Феномены социального и политического взаимодействия на микро- и макроуровне следует характеризовать с учетом их аудиохарактеристик и внести коррективы в традиционные социологические и политологические представления. Следует говорить не только о «картине», но и о «фонограмме» политического пространства и времени. Каждое общество обладает определенной политической звуковой культурой. Ценности, нормы и правила политического звукового поведения должны развиваться не стихийно, а подвергаться рефлексии и корректировке. С этой точки зрения развитие российской политической жизни, особенно в периоды кризисного развития, должно сопровождаться развитием аудиополитологии.
Литература
Друбек-Майер Н. Mass-Message / Массаж масс: советские (масс-)медиа в 30-е годы // Cоветское богатство: Статьи о культуре, литературе и кино. К шестидесятилетию Ханса Гюнтера. СПб., 2002. С. 124–137.
Дьякова Е. В., Трахтенберг А. Д. Массовая коммуникация: модели влияния. Как формируется повестка дня. Екатеринбург, 2001.
Маклюэн Г. М. Понимание медиа: внешние расширения человека. М., 2003.
Руденко В. Н. Мертвые термины: язык периода застоя как средство идеологической техники и социальной терапии // Социемы. 1995. %u2116 4. С. 20–34.
Сборов А. А. Первый среди равноудаленных // Коммерсант–Власть. 2000. %u2116 24.
Слотердайк П. Критика цинического разума. Екатеринбург, 2001.
Сорокин П. Предмет социологии и ее отношение к другим наукам // Теоретическая социология. М., 2002.
Уолцер М. Компания критиков. Социальная критика и политические пристрастия ХХ века. М., 1999.
Шиффман Х. Р. Ощущение и восприятие. 5-е изд. М.; СПб., 2003.
http://www.hoerstelle.de/hoertwin.htm
http://www.News.ru
http://www.newsru.com/world/15jun2004/propaganda.html
http://www.ruhr-uni-bochum.de/ifm/seiten/03institut/sound_der_politik.htm>
Liedtke R. Die Vertreibung der Stille. Wie uns das Leben unter der akustische Glocke um unsere Sinne bringt. 1985.
Weidenfeld W., Korte K.-R. Handwoerterbuch zur deutschen Einheit. Bonn, 1991.
www.staatsvertrag.at
Статья опубликована: Политическая жизнь общества как звуковая реальность // Политекс. — Том 2. — N 3. Санкт-Петербург, СпБГУ, 2006, С.219-228.