Различия в языковых картинах человека и общества ясно показывают глубину различий в характеристике данных феноменов и свидетельствуют о непреодолимости этих различий[i]. Переводчик оказывается между двух культур и как перевозчик смыслов из одного языка в другой является в определенном смысле оппортунистом, стремящимся преодолеть, затушевать, примирить эти различия. Такое жонглирование – очень рискованное предприятие, поскольку переводчик-перевозчик оказывается тогда перед опасностью быть не принятым в собственной языковой среде. Если же учесть еще и стремление автора к созданию собственного философского языка, зачастую не понимаемого даже в родной языковой среде и обрекающего переводчика следовать за ним, создавать некие кальки на языке перевода, то ситуация представляется тупиковой.

      Создание своего “мини-языка” как средства максимального самовыражения оборачивается определенной самоизоляцией от того философского сообщества, которое использует традиционные средства выражения и для которого, собственно, в первую очередь и предназначен перевод. Однако создание своего рода языковой виртуальной реальности, «акт перманентного мятежа» (Х. Ортега-и-Гассет), отчуждение от общепринятой языковой традиции (в более резком варианте – ее предательство) не должно вызывать слишком больших опасений: ведь оно может стать своего рода толчком для рефлексии по поводу своего языка и средств его выражения, средством его освежения и встряхивания. При этом, на мой взгляд, не является решающим то обстоятельство, будет или не будет принят философским сообществом избранный переводчиком стиль и терминология данного перевода. В этом плане можно лишь поддержать мысль Отеги-и-Гассета о переводе как «безнадежно утопическом занятии»[ii]. Возможны и другие варианты: если предлагаемая категория не вписывается в принятые традиции и правила и выглядит совершенно чуждой и непонятной, то это может быть и положительным моментом. Непонимание – как в плане гносеологии, так и онтологии – может приобретать, при определенных условиях, сакральный характер. Речь идет об определенном сегменте культуры, где культурные практики связаны с пониманием общего культурного смысла (смысла содержания, общего представления и т.д.), но непониманием буквального смысла текста. Таковы религиозная практика русской православной церкви, практика отечественной массовой культуры. Такой же бывает ситуация и с изучением основных произведений по истории философии.

    Вместе с тем факт непереводимости, выражающийся в осознании непреодолимой дистанции, приводит к некоему экзистенциалистскому выводу о языковом одиночестве. Осознание непереводимости каких-либо важных понятий с иностранного языка на родной и наоборот является, на мой взгляд, ничуть не менее экзистенциальным фактом, чем размышления об одиночестве, заботе, страхе и т.д. Утешением может служить размышление об универсальности феномена «вненаходимости» (М.М.Бахтин), обнаруживающегося здесь с особой остротой или же миссионерская интерпретация собственной деятельности, то есть осознавание уникальности данной переводческой ситуации и знакомство отечественного читателя с идеями и концепциями, ранее недоступными или излагавшимися в искаженном и неполном виде.   Культуртрегерское самосознание переводчика может найти опору в различных формулировках: он может идентифицировать себя как “перевозчик, лошадь, поводырь, толмач, лесник, миротворец, эколог, собака...”[iii].

   Нам же более близко представление о переводчике как о разведчике[iv], который зачастую движется вслепую в чужой культуре, с трудом нащупывая некую определенность, рискуя в любую минуту потерпеть неудачу, пойти неверным путем... Подчеркнем, что такое понимание легитимирует право на ошибку, если она связана с творческим поиском, допускает многовариантность перевода одного и того же текста.

    Однако главное состоит в том, что переводчик идет первым, а за его спиной мощный и безотказный союзник — русский язык, позволяющий адекватно воспроизводить сложнейшие извивы, причудливые понятия любого, даже очень туманного, немецкого философа.