Если в социальной реальности, согласно онтологическим представлениям Блоха, важен момент прерывности, разорванности, то и внимание исследователя должно быть привлечено к отдельному, единичному, случайному. Тогда и жизнь, и сознание индивида рассматриваются сквозь призму многообразных, на первый взгляд, разрозненных ситуаций.

   Если же становится невозможным дедуктивное объяснение и интерпретация в рамках какой-либо системной концепции любого происходящего события, то остается искусство прислушивания и описания, то есть герменевтика. Работа Блоха «Следы» (Берлин,1930)[i], представляющая собой собрание историй и рассказов, характеризующих то или иное состояние человека в его повседневном отношении к окружающему миру, представляет собой как раз пример такой герменевтики банальности: жизнеописания, истории из журналов, приключения, рассказы о мечтах, шутки, сказки и т.д. – они представляют собой «следы», нуждающиеся в расшифровке, выявлении действительного смысла. Вот некоторые названия этих кратких повествований: «Слишком мало», «Спать», «Лампа и шкаф», «Подарок», «Долгий взгляд», «Молчание и зеркало», «Непосредственная скука», «Следующее дерево», «Городской крестьянин», «Дом дня», «Счастливая рука», «Удивление», «Хлеб и игры», «Спина вещей», «Бедный и богатый черт», и т.д.[ii].

 Приведем в качестве примера два небольших отрывка:

 Когда же все-таки мы подходим ближе к нам самим? Возвращаются к себе в постели, или путешествуя, или же дома, где многое кажется нам в лучшем свете? Каждому известно чувство, что в своей сознательной жизни он что-то забыл - то, что не пришло ему на ум и что не стало ясным. Поэтому так часто выглядит значительным то, что кто-то как раз сейчас хотел сказать, но не может вспомнить. И когда покидают комнату, в которой долго жили, то осматривают её как-то по-особенному. Здесь остается что-то, на что прежде не обращал внимания. Это также берут с собой и начинают с этим где-нибудь в другом месте.

   Что вы делаете? - спросил я. Берегу свет - сказала бедная женщина. Она уже очень долго сидела в темной кухне. Это было все-таки легче, чем экономить еду. Поскольку еды не хватает на всех, то бедные берут это на себя. Они трудятся на господ, даже когда отдыхают и когда покинуты всеми[iii].

   Эта своеобразная «книга отражений» решает несколько задач.

   Во-первых, она отражает «темноту проживаемого мгновения», которая как раз и доступна рассказчику как постороннему наблюдателю. Эта темнота проявляется как некий шифр, который, собственно, и надо расшифровать, увидеть не только некую данность, но и то, что стоит за ней. Однако наблюдатель ведет себя по-герменевтически скромно, не поддаваясь сократическому искусу всезнания и иллюзии полного расшифровывания действительности. При этом, однако, возникающие вопросы, комментарии создают впечатление незавершенности, неоконченности. Тем самым и повседневный жизненный мир приобретает иные очертания. Из окостеневше-стереотипного он превращается в динамический, выходящий по самой сути своей за пределы самого себя. В этом смысле мы можем утверждать, что концепция Блоха может восприниматься как попытка полемического развития концепции «жизненного мира» А. Шюца в аспекте его динамизации. Если у А. Шюца жизненный мир предстает в качестве очевидного, ясного и прозрачного, опирающегося на операции типизации, то у Блоха жизненный мир оказывается непрозрачным и непроясненным. Эта непроясненность создает предпосылки для все нового и нового обращения к этим непроясненностям и тем самым обеспечивает некое движение - хотя бы в виде повторяющихся вопросов к себе, к исторической ситуации или социальному событию.

    Во-вторых, это герменевтическое погружение в материал впечатлений, предпринимаемый не неподвижно-статичным наблюдателем, а заинтересованным и удивляющимся путешественником. Наблюдатель предстает здесь в качестве оператора движущейся камеры, способной заглянуть в любые укромные уголки, при этом не только освещая некие предметы и события, но и просвечивая их насквозь, вытягивая скрытые метафизические и социальные смыслы. Это становится возможным благодаря самоценности путешествия, бытия-в-пути, или, как иногда говорил Блох, «вокзальности» бытия. Советский исторический контекст лишает это выражение некоей европейской романтичности, но суть дела от этого не меняется. Путешествие, езда становится аналогом жизненного опыта человека и моделью его существования. У Блоха есть немало тонких характеристик этого феномена[iv]. Путешествие становится поводом и возможностью лучше узнать себя и других людей, это момент подготовки «встречи с самим собой». При этом мир познается не как разрозненные картины впечатлений, а как элементы всеобщей мировой связи,   как шифр, который надо разгадать, наслаждаясь им.

    Наконец, Блох пытается раскрыть те познавательные ситуации, которые в философской литературе просто обозначались, но не расшифровывались - «удивление», «темнота в нас», «мотивы скрытности», «спина вещей» и т.д.

 Приведем в качестве примера рассказ «Удивление».  Эпиграфом к этому рассказу служит фрагмент из гамсуновского «Пана»: “Подумайте только. Иногда я вижу голубую муху. Да, все это звучит так убого. Я не знаю, понимаете ли вы это?” - «Что вы, что вы, я это понимаю“. - “Да, да. И иногда я рассматриваю траву, а трава, наверное, смотрит на меня; что мы знаем? Я рассматриваю отдельную травинку, она дрожит немного, и мне кажется, что это нечто; и я думаю про себя: вот растет тут травинка и дрожит! И это сосна, которую я рассматриваю, она, наверное, имеет какую-то ветку, которая тоже заставляет меня немного задуматься. Случается, иногда я встречаю людей на вершинах”. - “Да, да”, сказала она и поднялась. Упали первые капли дождя. “Идет дождь”, сказал я. «Да, подумайте только, идет дождь», сказала она тоже и пошла».                                                                    

     «Да, подумайте только, идет дождь. Та, которая почувствовала это, внезапно удивилась этому, была далеко позади и далеко впереди. Мало что бросалось ей в глаза, и все же внезапно она повернулась к ядру всякого вопрошания. В юности мы часто так настроены – мы пусты и чисты. Мы выглядываем в окно, идем, стоим, спим, просыпаемся, это всегда то же самое, но оно является нам в очень смутном чувстве: каким неуютным кажется все, как чрезвычайно редко удается «быть». Даже эта формула является слишком громоздкой. Она выглядит так, как будто только что-то неладное содержится в «бытии». Но если задуматься о том, что ничего не было бы, то это не менее загадочно. Для этого нет подходящих слов, или же первое удивление подавляют, сгибая его.

    Так бывает и позднее, когда, наверное, гораздо точнее спрашивают и замечают что-то. Когда полагают, что знают, почему цветет цветок, а самые любознательные идут к ясновидцам и говорят об эльфах, которые лелеют цветы или являются ими. Наука истощает спрашивающее, чистое удивление, «объясняет», как возникло то или это, как это снова пришло к тому, устраивает со своими posthoc  и propter hoc абстрактные гонки. Теософские затыкатели брешей обращаются, кроме эльфов, еще и к архангелам, к силам становления; и из утренней зари колышущегося начала возникает примитивный соус фатальной мистерии. Да и сами эльфы, архангелы даны гипотетическими и недовольными: являются ли они чем-то другим – не только видом «бытия» – над другими «Сущими»?   

   Не является ли это обстоятельство таким же темным, как если бы они были травинкой или веткой сосны? Не дает ли ветка – эта часть Всего, которое нельзя назвать, – как прежде, так и сейчас столько поводов к размышлению, не имеющих названия? Не свешивается ли она со своим «Бытием» в «Ничто», – в котором ее не было бы или она была бы не такой, – в «Ничто», которое делает ее вдвойне отчужденной? Не переходит ли вопрос простого удивления точно также в это «Ничто», где оно надеется найти свое Все? - вместе с шоком от того, что так ненадежна и темна Основа мира, с надеждой, что как раз поэтому все еще может быть «иначе», а именно – может быть иным наше собственное «Бытие» и причем настолько, что больше не потребуется вопроса, который сможет полностью выразиться в удивлении и, наконец, станет «счастьем», Бытием как Счастьем. Философы здесь более сведущи по сравнению с истинной или оккультной наукой, удивление для них со времен Платона - это выясненный предмет или начало: но сколько из них сохранили с тех пор путеводный знак начала? Почти никто не сохраняет удивление дольше, чем до первого ответа; никто не понимает «проблемы» как преломления или превращения удивления, соизмеряясь конкретно и длительно с этим последним. С большим трудом удается услышать в удивлении не только вопрос, но и язык ответа, созвучное «удивление самому себе», это бродящее в вещах «конечное состояние». Все же, в философском плане, начало никогда не было совершенно изгнано; оно весомо звучит в больших философских системах, что отличает метафизиков от эмпириков (Rechnungsraete) в объяснении мира. Оно снова и снова связывает философию с юностью, делает метафизику неспокойной в каждом ее пункте. Определенно: мудрость старости связывается с ранней, необманчивой свежестью семнадцатилетнего удивления. Так можно было бы размышлять над парой случайно брошенных слов в разговоре между девушкой и мужчиной, как над способом утреннего упражнения инстинкта. Тогда многие великие загадки мира не будут наглухо прятать свою невидимую тайну»[v].

   Для Блоха наиболее адекватной формой характеристики таких ситуаций повседневности выступает форма эссе. По его мнению, сама эссеистичность тождественна мышлению. Эссеистическое мышление является “наглядным, но и ускоряющим, уводящим вдаль, оно движется между любовным рассмотрением единичного и стремлением к цели, сообразному смыслу... В таком мышлении значителен момент пророческого, эсхатологического, мессианского...»[vi]. Характеристика герменевтических эссе позволят перейти к более широким обобщениям и выдвинуть предположение о наличии в обширном творческом наследии Блоха специфической версии антропологической герменевтики. В пользу этой версии, на мой взгляд, можно привести следующие онтологические допущения.

   Любая данность в картине мира и общества есть больше чем данность, другими словами, любое явление социальной реальности может рассматриваться как некий «след» «Начала», «Основного», утопического «Целого», что стоит за ним. В соответствии с этим и весь мир человека, все творения человеческой культуры (включая технику) есть некий шифр, для раскрытия которого требуются специальные усилия: «сам мир полон реальных шифров и реальных символов»[vii].

   В качестве того специфического Начала, которое требуется отыскать, стоит способность человека к предвосхищению, способность видеть и создавать Новое. Это Еще-Не-Осознанное, взятое с точки зрения своей «утопической функции», проявляется психически как образы желаний, устремленные вперед, морально – как человеческие идеалы, эстетически – как символы, подобные природным объектам. Образы желаний, устремленные вперед, содержат желаемые возможности лучшей жизни, поэтому они предстают в виде веселой увертюры. Идеалы содержат возможность совершенного бытия человека и совершенных общественных отношений. Поэтому они – в качестве образцов - являются зажигательными примерами.

   Наконец, символы имеют своим содержанием возможность - только в виде намека - идентичного бытия сущности и существования в природе в целом. Поэтому они наиболее глубоки по содержанию и при этом, в отличие от идеалов, «закутаны». В их значении или шифре содержание менее манифестировано, чем в идеале, и более связано с сущностью.

   В отличие же от аллегорий символы связаны с единством сущностного значения. В этом смысле значения всех символов сходятся воедино, потому что все они имеют отношение к Единому, Истинному, Благому сущности. Но поскольку сущность только обозначена и не является уже готовой, то и символическое - не только по своему выражению, но и по своему содержанию – сокрыто, то есть «подлинное символическое содержание само еще находится на расстоянии от своего полного проявления»[viii]. Поэтому объективно-реально оно также является шифром.

    В аспекте методологических допущений можно отметить специфическую трактовку некоторых традиционных положений антропологической и философской герменевтики.

    Во-первых, в онтологическом аспекте постулируется проблема непонимания, зафиксированная в виде тезиса о «темноте проживаемого мгновения». Согласно Блоху, современность предстает индивиду темной, смутной, неопределенной и, в аспекте смысла происходящего, не понимаемой.

Во-вторых, в гносеологическом аспекте неявно вводится идея герменевтической компетенции. Она легитимируется признанием наличия Еще-Не-Осознанного у каждого индивида, и, следовательно, каждый имеет право утопизировать, понимать утопию и стремиться к ней.

 В-третьих, в методологическом аспекте присутствует идея герменевтического круга: традиционная проблема – чтобы понять целое, надо понять его часть, и наоборот – приобретает здесь форму ответа на «гештальт не конструируемого вопроса» в рамках движения ко «Всему или Ничто» (круговая структура ситуации «вопрос–ответ»).

   Можно выделить и определенные ступени и формы предпонимания: процесс понимания начинается с удивления как некоей естественной операции, и только затем появляется интеллектуальная интерпретация. Но это удивление – не специальное усилие, искусственно предпринимаемое для прояснения того или иного вопроса, а совершенно естественное состояние человека. Таким образом, удивлению придается не только методологический, но и онтологический статус. При этом отметим, что если удивление универсально и является атрибутом человеческого существования, то   в истории философии оно фиксируется в недостаточной степени. «До первого ответа» - как пишет Блох в вышеприведенном отрывке о степени изученности данного феномена, тем самым указывая на неотрефлексированность последнего. Более того, мы можем предполагать, что речь идет об асимметрии, выражаясь языком Гуссерля, между жизненным миром, где удивление постоянно присутствует, и философией. Гуссерлевская проблема соответствия науки и жизненного мира приобретает здесь новое звучание: Блох постоянно говорит о данной асимметрии, где на одном полюсе может выступать удивление, надежда, дневные мечты, а на другом полюсе - история философии и современная философия, где эти феномены отрефлексированы совершенно неудовлетворительно. И тогда становится ясно, что миссия Блоха заключается в преодолении этой асимметрии.

   Герменевтика в данной версии выступает как критика социальной реальности, поскольку она всегда направлена на поиски иного, еще не существующего или уже являющегося в тех или иных формах. Но всегда это определенное несовпадение с действительностью. Эта критика не может быть понята исключительно как критика идеологии, поскольку для Блоха важно не разделение на истинные и ложные картины действительности, а стремление найти во всем след утопизирующей функции сознания[ix].

[vii] Bloch E. Das Рrinzip Нoffnung. S. 277.